Сказать, что Илья Зильберштейн был человек незаурядный, мало. Это был человек уникальный по трудолюбию, неутомимости и целеустремленности, по преданности и любви к делу и по фанатической одержимости и творческой самоотдаче этому делу.
В жизни Ильи Зильберштейна не было, насколько я знаю, особо драматических, остросюжетных событий и приключений, но его биография, на мой взгляд, великолепный материал для такого писателя, как Бальзак. Именно он, великий знаток и исследователь человеческих характеров и судеб, мог бы написать интереснейшее повествование о том, как бойкий и любознательный одесский паренек из простой небогатой семьи стал выдающимся деятелем русской и, тем самым, мировой культуры, завевал достойное место рядом с самыми известными авторитетами в области литературоведения и искусствоведения, удостоился высоких ученых степеней, государственных премий и правительственных наград. И это не был легковесный успех счастливчика- вундеркинда, которому повезло. Нет, был трудный, временами тернистый путь беспокойного, упрямого, пытливого исследователя-первооткрывателя. И шел он по этому пути терпеливо, настойчиво, шаг за шагом преодолевая бесконечные трудности, сложности, препятствия, причем не только чисто профессионального плана -приходилось преодолевать нередко и косность чиновников от культуры, завистливое недоброжелательство бездарей и невежд, угрюмую враждебность тех, кому не по нутру была фамилия Ильи Самойловича…И еще надо было ко всему этому преодолевать две всю жизнь изводившие его болезни - туберкулез и особенно диабет с его обязательными ежедневными инъекциями инсулина и постоянно висевшими дамокловым мечом неожиданными припадкам и обмороками.
Помню, я как-то зашел в кабинет Михаила Кольцова. Руководителя "Жургаза", с которым была связана деятельность Зильберштейна, в тот момент, когда брат, положив телефонную трубку, печально говорил:
-Эх, Илюша, Илюша…
-Что случилось? - спросил я брата.
Оказалось, что звонил из Ленинграда представитель "Жургаза", сообщил, что Зильберштейна доставили в больницу с сильным кровоизлиянием, врачи сказали, что вряд ли он доживет до утра и просил срочно перевести деньги на похороны. После этого диагноза Илюша прожил, слава Богу, еще добрых 60 лет, надолго пережив Кольцова, который, к слову сказать, очень симпатизировал неугомонному Илюше и о котором Зильберштейн до конца своих дней вспоминал с любовью и благодарностью.
Немало осложнений, безусловно лишних, создавал Илье Самойловичу его неугомонный и даже немного дерзкий нрав и острый. Насмешливый, не всегда воздержанный язык, что в конце тридцатых годов нередко оборачивалось большой бедой. Но Зильберштейна, к счастью, чаша сия миновала. А боролся он со всеми трудностями на своем пути и преодолевал их, не впадая в уныние, не теряя чувство юмора и веры в себя.
Начало моего знакомства с Ильей Зильберштейном относится к далекому 1925 году. По каким-то своим издательским делам Кольцов, помню, собрался в Ленинград, и я увязался за ним, чтобы лишний раз увидеть этот прекрасный город. С нами поехали наши жены, и мы приятно провели там несколько дней. Тогда же Кольцов познакомил с удивительно общительным, бойким, сразу к себе располагающим молодым литературоведом, уже дававшим интересный материал для журнала "Огонек", редактируемого Кольцовым. Это и был Илья Зильберштейн. Мы как-то сразу подружились. Мне было тогда двадцать пять лет, а ему - двадцать, и эту разницу в пять лет мы заботливо сохранили на все последующие годы.
Вскоре Илья Зильберштейн стал москвичом. Он работал уже не только в "Огоньке", но из года в год все шире становилась его искусствоведческая и литературная деятельность. Работал он неистово и самозабвенно, в постоянном "цейтноте", часто забывая об отдыхе, сне, еде. Так случилось, что в одно время мы жили с ним в одной квартире, и я не раз наблюдал, как он приходил вечером из редакции и, наскоро перекусив, усаживался за свой письменный стол, заваленный рукописями, гранками, корректурами, засиживаясь допоздна. А ранехонько утром в любую погоду с тяжеленным портфелем в руке он уже открывал дверь на лестницу. Бывало, ч окликал его:
-Илюша! Что это вы - ни сна, ни отдыха?
-Много работы, Боря. Много работы, - устало говорил он на ходу и исчезал за дверью с тем, чтобы вечером снова появиться с более тяжелым портфелем и снова погрузиться в рукописи и корректуры.
Деятельность Ильи Зильберштейна как литературоведа и искусствоведа характерна тем, что в творчестве и жизни писателей и художников его, прежде всего, интересовало все новое, еще не опубликованное, неведомое, нераскрытое, неразгаданное. И перечислить все, чем он в этом плане обогатил и пополнил наши знания, просто невозможно. Он едва перешагнул за двадцатилетний возраст, когда в Ленинграде вышла его книжка "История одной вражды", рассказывающая о сложных взаимоотношениях двух великих писателей -Достоевского и Тургенева. Вышла она в престижном издательстве "Академия" в превосходном оформлении. Между прочим, несколько забегая вперед, упомяну о том, что спустя почти 60 лет он подарил эту книгу моему внуку Виктору со следующей надписью:
"Дорогой Виктор! Рад, что вы принадлежите к славной династии Ефимовых. А эту книжку я подготовил, когда мне было 22 года. А спустя три года, благодаря помощи Михаила Ефимовича Кольцова, я приступил к изданию "Литературного наследства", самой заветной мечте молодых лет моей жизни. С той поры почти 57 лет я создаю тома этой серии, сейчас в работе 95-й том. Всего доброго. И. Зильберштейн".
Создание "Литературного наследства" благодаря поддержке Михаила Кольцова, было изданием, действительно, небывалым по объему, масштабу, глубине замысла и, не боюсь этого слова, сенсационности содержания, подлинным культурным подвигом Зильберштейна. На протяжении нескольких десятилетий Ильей Самойловичем было задумано, составлено, отредактировано и, безо всякого преувеличения, выстрадано 98 (девяносто восемь!) фундаментальных, богато иллюстрированных и полиграфически безукоризненно оформленных томов "Литнаследства", а практически еще больше, так как некоторые тома состояли из двух-трех и даже четырех книг. Мимо его зоркого глаза, его пристального редакторского внимания не прошла ни одна строка, ни одно слово, ни одна буква этого монументального издания.
Надо сказать, что в выборе темы для очередного номера "Литнаследства" Зильберштейн обладал полной самостоятельностью так же, как в подборе материалов и иллюстраций. Руководитель "Жургаза" Кольцов ему полностью в этом отношении доверял. Значительно сложнее ему стало работать, когда в конце тридцать восьмого года Кольцов был внезапно репрессирован, и редакция "Литнаследства" оказалась в подчинении у совсем других людей. Гибель Кольцова была тяжелейшим ударом и для Ильи Самойловича. С тех пор прошло почти полвека, но какой глубокой грустью проникнута его надпись на подаренной мне книге "Художник-декабрист Николай Бестужев":
"Дорогой Боренька! Конечно, чудо из чудес, что мы уцелели в те роковые годы, когда наше страной 30 лет управлял подонок Сталин, уничтоживший многие миллионы хороших людей. И я счастлив, что наша дружба, которая длится 62 года, никогда ничем не омрачалась. А это мое исследование, за которое нежданно-негаданно был удостоен Государственной премии СССР, дарю в знак моей любви к Вам - замечательному человеку и блистательному художнику. Здоровья Вам и Вашему дому. И.Зильберштейн. 17 ноября 1987 г.".
Трудновато приходилось Илье Самойловичу, но его настойчивость и находчивость преодолевали все препоны. Припоминается такой полуанекдотический эпизод. Очередной том "Литнаследства" под названием "Новое о Маяковском", в котором Зильберштейн впервые опубликовал переписку поэта, был задержан начальством, которому не понравилась фраза в одном из писем Лиле Брик: "Целую тебя миллион раз". "Не много ли?" - гласила ироническая ремарка бдительного партократа. Другой, более покладистый редактор, возможно, смирился бы, пожертвовав одним из многих писем. Но не таков был Зильберштейн, бережно-дотошно относившийся к каждой строчке писательского наследия. Он отправился в "инстанцию" с томом писем Чехова и преподнес там строки Антона Павловича: "Целую тебя десять тысяч раз", спросив при этом:
-Если тяжело больной, слабый Чехов мог поцеловать свою жену десять тысяч раз, то почему молодой, здоровый Маяковский не мог сделать то же самое в сто раз больше?
Добродетельное начальство уступило…
Но у меня связаны с Зильберштейном и менее забавные воспоминания. Когда утром 13 декабря тридцать восьмого года я проснулся в звании "брат врага народа", когда многие хорошие знакомые и приятели предпочитали со мной не общаться, когда я остался без работы и без заработка, то единственным человеком, оправдавшим поговорку: "Друзья познаются в беде", был Илья Зильберштейн. Он пришел мне на помощь, хотя в ту пору это было небезопасно. В частности, он со свойственной ему настойчивостью уговорил или, вернее будет сказать, заставил директора Литературного музея Владимира Бонч-Бруевича заказать мне серию иллюстраций к произведениям М.Е. Салтыкова-Щедрина. Надо ли говорить, как это тогда поддержало меня материально и морально. Но на этом он не успокоился: он проведал, что готовится к постановке фильм о Карле Либкнехте, вожде германских коммунистов, по сценарию Николая Тихонова, и он стал "сватать" меня в качестве художника-оформителя. Я даже сделал несколько эскизов для этого фильма, в частности, рисунок, изображающий Либкнехта, голосующего в Рейхстаге против объявления войны (речь идет, разумеется, о Первой мировой войне). Но Тихонов проявил должную "бдительность", и к этой работе "брат врага народа" допущен не был.
Думаю, что если бы вклад Ильи Зильберштейна в русскую культуру ограничился созданием "Литературного наследства", он и то занял бы достойнейшее место в развитии этой культуры. Но "Литнаследство" было только частью его неисчерпаемой, никогда не угомоняющейся инициативы. Взять хотя бы эпопею с его поразительными "Парижскими находками". Просто уму не постижимо, как он со своим мучительным диабетом не побоялся затеять поездку в Париж, один-одинешенек, без знания французского языка, не располагая достаточными денежными средствами, (ему было выдано десять долларов), и через два месяца вернуться в Москву с такими ценностями русской культуры, которые не смог бы заполучить иной престижный научно-исследовательский институт, располагающий штатом сотрудников и мощными валютными ресурсами.
Но Зильберштейн зато располагал удивительным даром устанавливать добрый контакт с нужными людьми, находить к каждому из них "ключик". Он располагал к себе огромной эрудицией, высокой культурой и интеллигентностью, обаянием живого и веселого общения. И он нашел точки соприкосновения с такими разными и незаурядными личностями, как, например, выдающийся мастер балета Серж Лифарь, которого Зильберштейн уговорил вернуть на родину попавшие к нему подлинные письма Пушкина к Натали Гончаровой. Или князь Феликс Юсупов (участник убийства Григория Распутина). Или всемирно известный художник Марк Шагал. Или генерал французской армии Зиновий Пешков, родной брат Якова Свердлова, почему-то усыновленный Максимом Горьким. Или вдова барона Гиршмана, позировавшая Валентину Серову для знаменитого портрета. И ряд других, не менее интересных и "экзотических" личностей, от каждой из которых Зильберштейн получал (чтобы не сказать "вытягивал") все, что ему было необходимо, - воспоминания свидетелей исторических и культурных событий, архивные справки, письма, документы и т. п. Очерки Зильберштейна "Парижские находки" печатались в журнале "Огонек", а потом вышли отдельной книгой, которая читается, как самый занимательный роман.
Замечательная страница в биографии Зильберштейна - эта и его деятельность коллекционера произведений живописи и графики. Составленное серьезно, продуманно, взыскательно его собрание насчитывало около двух с половиной тысяч (!) названий, среди которых имена Рембрандта, Репина, Сурикова, Серова, Бакста, Бенуа, Сомова, других замечательных мастеров - это было одно из лучших частных собраний в Москве. В собирании произведений живописи и графики Зильберштейн проявлял немыслимую энергию, настойчивость и смекалку. Забавный эпизод рассказал мне как-то известный искусствовед, вице-президент Академии художеств Владимир Кеменов.
Будучи в Ленинграде, он зашел в антикварный магазин, где случайно встретился с Зильберштейном, с которым был знаком. Они оба обратили внимание на живописный эскиз, автором которого был обозначен Василий Суриков. Внимательно рассмотрев эскиз, Зильберштейн сказал:
-Ну, какой же это Суриков?
И, пренебрежительно махнув рукой, отвернулся. Выйдя из магазина, они, распрощавшись, разошлись в разные стороны. Но, пройдя несколько домов, Кеменов, заколебавшись, остановился.
-Я подумал, - рассказывал он мне, -Суриков или не Суриков, а эскиз хороший. Пожалуй, я его куплю.
Он вернулся в магазин.
-Я решил купить этот эскиз, - обратился он к продавцу.
-Того эскиза уже нет, - ответил продавец , разводя руками. -Товарищ, с которым вы были, сразу вернулся и забрал его.
Надо сказать, что вопрос о судьбе частных коллекций чрезвычайно волновал Илью Самойловича, и этой проблеме он посвятил большую статью в "Литературной газете". Он рассказывал в этой статье о печальной участи некоторых частных коллекций, терпеливо, заботливо и любовно составленных известными артистами и учеными, а после смерти их владельцев безумно растасканных и разбазаренных их равнодушными наследниками. И выдвинул идею создания особого Музея частных коллекций. И эту идею, умную и благородную, он успел на склоне лет воплотить в жизнь, отдав ей немало сил и энергии. Вместе с директором Музея изобразительного искусства имени Пушкина Ириной Александровной Антоновой он с невероятными усилиями добился освобождения здания рядом с этим музеем и предоставления его под Музей частных коллекций. Это было нелегкой задачей. Понадобилась вся незаурядная настойчивость Зильберштейна и энергия Ирины Антоновой, чтобы преодолеть сопротивление занимавшего это помещение "Автоэкспорта", учреждения, приносившего стране немалый доход. Но тут произошел тот редкий случай, когда искусство победило коммерцию. Надо ли говорить, что одним из первых в нем было размещено собрание Ильи Зильберштейна, безвозмездно переданное им в дар государству.
Зильберштейн был настолько всегда переполнен идеями, проектами, замыслами, что щедро ими делился, принимая подчас деятельное участие в их осуществлении. Так, в разгар войны, в тяжелом сорок втором, он "насел" на меня, экспансивно убеждая, что мне не следует ограничиваться "однодневками", т.е. ежедневными выступлениями на страницах газет, а надо создать нечто более масштабное и обобщенное - тематически цельный антифашистский сатирический альбом. Он сам, не теряя ни минуты, договорился с издательством и бдительно контролировал мою работу. Буквально каждый день в пять часов утра раздавался его звонок:
-Боря! Лентяй! Босяк! Хватит спать! Вставайте работать!
Неудивительно, что при таком энергичном курировании альбом под названием "Гитлер и его свора", содержавший 136 сатирических рисунков, был готов в срок к концу срок второго года. Между прочим, оригиналы всех этих рисунков я обратно не получил. Как мне объяснил директор издательства П.М. Сысоев, когда альбом был послан на утверждение в ЦК, там он попал в руки самого "Хозяина" и был им подарен посетившему Москву Уинстону Черчиллю.
В характере и стиле Ильи Самойловича парадоксально сочетались исключительная педантичность, строгость и даже дотошность во всем, что касалось публикаций в печати, с такой же исключительной раскованностью и какой-то взрывчатой экспансивностью в разговорах. Он частенько "выпаливал" какое-нибудь замечание, сентенцию или шутку, а уж потом думал о том, что сказал. А это было, ох, как опасно в определенные годы. Но судьба, видимо, хранила Илью Самойловича, и он благополучно уцелел в страшные времена "ежовщины" и последующей "бериевщины". Помню, как я не раз пугливо одергивал его, когда он начинал весело разглагольствовать, приводя какие-то сплетни и байки, не считаясь с присутствием малознакомых людей, среди которых могли быть и "стукачи".
С большой теплотой и не без грусти вспоминается последнее свидание с Ильей Самойловичем. Мы пришли втроем с внуком Витей и его женой Верой на новую большую квартиру Зильберштейна в элитном доме ЦК, которая ему недавно была предоставлена.
Приветливо и гостеприимно демонстрировали нам свое жилье Илья Самойлович и Наталья Борисовна Волкова, его жена. С увлечением показывал нам Зильберштейн различные библиографические редкости, прижизненные издания Пушкина, Тютчева, Некрасова и других великих писателей, многие из них с собственноручными автографами. Именно тогда Зильберштейн подарил Вите свою первую книгу "История одной вражды"№ с трогательной надписью, которая в этом очерке уже приводилась. А я получил великолепное издание: "Художник - декабрист Николай Бестужев". Кстати сказать, серия замечательных рисунков-портретов Николая Бестужева относятся к числу самых великолепных и значительных находок Зильберштейна.
Во всем, к чему прикасался Зильберштейн, он вносил неподдельную свою заинтересованность, темпераментность и азарт. Так, не покладая рук, работал он до последних своих дней. И умер он, как солдат на посту. Он был тогда с головой погружен в текущие дела и, в частности, готовил юбилейный сотый номер "Литературного наследства" и одновременно отдельный, интересно им задуманный том - указатель по всем вышедшим томам этого подлинного Пантеона русской литературы, когда нелепый несчастный случай оборвал его жизнь… Ему было 83 года.
Бор. Ефимов
19 февраля 2004 года
О выставке 
